Герхард Рихтер

ОН ПРОСТО СТАВИТ один рекорд за другим. Сначала почти 10 млн. евро за «Две любовные пары». Потом 12 млн. за «Свечу». А осенью 2011 г. «Абстрактная картина – 849-3» принесла ему почти 15 млн. Для Герхарда Рихтера это пугающие новости. Рихтер – без сомнения, крупнейший немецкий художник современности – отмечает в феврале свое 80-летие. Веселенькие суммы, которые выкладывают за его искусство, он считает «совершенно абсурдными». Но каким бы огромным ни был его успех, как бы ни старались коллекционеры, музеи и критики перещеголять друг друга в похвалах художнику, Герхард Рихтер даже в глубокой старости остается верен себе. Никогда он не был одним из тех, кто швыряет на полотно все, что только приходит в голову. Рихтер любит работать сдержанно и тихо. Его ответ на всю эту суету: скромность.

Я как-то побывал у него в Кёльне, в его доме, который оштукатурен в белый цвет и у которого нет окон, выходящих на улицу. Так ему больше нравится: жить в уединении от остального мира. Он – великий художник и застенчивый человек. Легким шагом он подходит к двери, этот господин со стройной фигурой, коротко улыбается и затем приглашает следовать за ним. В его мастерской пахнет краской, но нигде не валяются ни кисти, ни тюбики, пол безупречно сер, ни одно пятно не нарушает порядок. Все рассортировано, убрано по местам, все под контролем. И это – одна из характерных черт художника. Его искусство никогда не бывает шумным, оно никогда не жестикулирует, никогда не зажигает яркий огонь в глазах. Скорее на него смотришь словно сквозь очки с запотевшими стеклами, весь мир окутан мягким туманом. Рихтер отказывает в прямом доступе, в том числе и самому себе. Избегая всего поверхностного, он довольно рано открыл для себя фотоаппарат: тот служит ему щелкой для подглядывания в действительность. Он фотографирует и некоторые свои фотографии превращает затем в большие картины, написанные маслом: пейзажи, цветы, свечи и сцены из своей семейной жизни. Часто это картины внутренней жизни, чувствуется умиление, из которого они родились. Однако они протестуют против сентиментальности, Рихтер накладывает на свои картины нечеткость, как будто это лак, защищающий их от неправильного толкования. Он всегда останавливается в шаге от окончательного решения, проявляет чувство – и не проявляет его.

Такая амбивалентность стоит ему сил, она утомительна; абстрактные произведения даются ему намного легче. Они тоже рассказывают о его настроениях, но когда он их создает, ему приходится меньше остерегаться банального самооголения. Ведь здесь его чувства схвачены размазанными красками, точками и пятнами, некоторые похожи на беспорядочно зазубренные нотные листы. По аналогии с музыкой, вызывающей ту или иную атмосферу, начинающей что-то рассказывать, Рихтер понимает свои абстракции как возможность рассказать что-то о вещах, для которых не существует предметных мотивов. Его часто называли хамелеоном, человеком, перепрыгивающим с одного метода на другой, человеком, который то опробует фотореализм, то вновь подпадет под чары разноцветных полос. Но Рихтер не формалист и не тот человек, который с удовольствием меняет моды. Мучительно долго ищет он правильное выражение, спонтанность и чрезмерность ему подозрительны. Для него искусство – это нечто серьезное, нечто, рассказывающее об истине. И этому принципу он верно следует, борясь с самим собой, потому что по-другому вовсе не умеет.

С ранних лет уроженец Дрездена ощущал зуд непосредственности; в 16 лет, разъезжая по стране с труппой самодеятельных актеров, он рисовал декорации и время от времени делал акварельные зарисовки. Тогда он и начал чувствовать это желание, от которого он уже больше не хотел отказываться. Сначала писал транспаранты на ткацкой фабрике, потом поступил в академию в Дрездене, где его учили, как правильно рисовать и как правильно думать. Ведь искусство для тех, кто был у власти в ГДР, означало прежде всего пропаганду. Действовала доктрина социалистического реализма, и Рихтер следовал ей и все же начал в ней сомневаться после того, как в 1959 г. съездил на демократический Запад на выставку documenta и увидел там Поллока, Фонтану, одним словом, свободу искусства. Эта свобода захватила его: в 1961 г. он эмигрировал в Дюссельдорф и начал новую жизнь. Сначала, правда она пришлась ему не по нутру. Больше года он малевал, капал, брызгал на полотно в дикой решимости наверстать весь упущенный опыт. Затем для него наступила ночь аутодафе, во дворе высшей школы искусств он сложил из своих картин костер и сжег их. С этого момента он стал художником, который пришел ниоткуда, он освободил себя от всего, что могло бы его удерживать – миф о современной автономии стал реальностью. По крайней мере, Рихтер тогда на это надеялся. От тисков политического искусства он хотел освободиться навсегда.

Правда, его первая выставка называлась «Демонстрация в защиту капиталистического реализма» – и само название уже говорило о том, что ему, пожалуй, не так-то просто отказаться от своих корней. Это был своего рода карнавал искусства, который должен был изгнать зимних духов эстетики и внести сумятицу в художественную среду Западной Германии. Но Рихтер быстро заметил, что он вовсе не тот человек, который нужен для хэппенингов. Он так же мало годился в шаманы, как и в денди. До сих пор он ненавидит художников, которые изо всех сил пыжатся стать культовыми фигурами. Быть может, он лишь завидует их себялюбию, ведь сам он всегда терзался сомнениями, полагал, что другие намного талантливее его, и даже сегодня все еще сомневается в своем мастерстве. Но больше всего в самозваных божествах от искусства его не устраивает то, что они делают свои произведения рупором каких-то истин. Везде, где ему чудится какая-то идеология, какое-то обольщение масс дурманом, он отходит назад. Он помнит об уроках, вынесенных еще со времен ГДР, и не хочет их забывать. Отсюда взвешенность и настороженность перед теми, кто вещает от лица истины. Рихтер далек от какого бы то ни было пророческого пафоса, в его картинах чувствуется надломленность, присущая и ему самому.

Но он не рад такой расколотости бытия, а скорее страдает от нее: сетует на глубокий кризис искусства, на победу банальности. Для него нет ничего важнее свободы, и тем не менее он ненавидит вседозволенность, утрату всех норм. Перед искусством стоит более высокая задача – и в этом Рихтер абсолютно буржуазен. Он любит старый добрый музей, который все еще представляется ему местом для благоговения перед прекрасным. Рихтер стремится к автономии и в то же время к обязательности, хочет быть свободным и связанным. Он воплощает собой эту германскую противоречивость, как никакой другой художник его поколения.

Тот факт, что сегодня в высших школах искусства больше не преподают рисование, что каждый имеет право называть себя художником, вызывает у него беспокойство. Ведь сам он работает по четким правилам, он точно знает, что должно быть присуще художнику современности. И как раз потому, что он постоянно пытается усомниться в этих правилах и по-новому их истолковать, его выводят из себя те художники, которые не считаются ни с какими правилами, не считаются с историей искусства. И когда он подрывает табу современности, когда он пишет колышущийся ландшафт или дурманяще желтый букет тюльпанов, тогда это становится для него исследованием границ. Он может пойти на этот риск только потому, что чувствует себя хорошо в условиях поддающейся контролю систематики. Его свободе нужен порядок, только из него он может стремиться к тому, что в искусстве считается предосудительным: к красоте. Писать как Вермеер или как Веласкес – это остается для него страстным желанием, толкающим его вперед, даже если он не может позволить себе его исполнить. В конечном счете, есть фотография, которая может показать все намного точнее, которая делает излишней написанную картину.

Порой, однако, живопись способна на большее, чем любая фотография. Серия картин Рихтера, посвященная мертвым террористам из группировки «Роте Армее Фракцион» в Штамхайме родилась на основе фотографий и обрела силу лишь в виде написанной картины. Левые упрекнули Рихтера в том, что он хочет отобрать у них мучеников; правые боялись, что мертвые станут объектом поклонения. Картины стали идеологическим громоотводом, на них разряжалось напряжение, и это нравилось Рихтеру. Но в повторении он не был заинтересован. Он не считает себя художником политической действительности, у него нельзя просто взять и заказать картину на тему терроризма или генной инженерии. Во времена, когда издалека уже раздается ворчание по поводу теоретической подоплеки выставки documenta 2012, Рихтер предпочитает повесить в своем доме-мастерской восемь молочно-серых стеклянных плит. Можно было бы сказать: он тренируется в искусстве молчания.

Его не беспокоит то, что его называют консерватором; для него важны семья и мораль; и он не скрывает, что является большим другом католиков. Даже для Кёльнского собора он оформил пестрый витраж. Правда, он не способен вписаться в хор верующих, поскольку жизнью создан слишком сильный иммунитет против всех форм поклонения. И тем не менее он позволяет себе руководствоваться надеждой на спасение. Он спроектировал уже и крест, и даже если снова все будут считать его ненормальным, он намерен и дальше держаться за это. Для него это одно из проявлений его веры – в то, что искусство может утешать и возвышать. Что оно преодолеет все противоречия – когда-нибудь. И это для Герхарда Рихтера намного важнее, чем все миллионы, которые платят на аукционах за его картины.

Ханно Раутерберг является редактором раздела культуры в еженедельнике «Цайт» и автором бестселлера «И это искусство?!»