20 лет германского единства

На столе скопилась внушительная стопка книг, посвященных 20-й годовщине падения стены 9 ноября 1989 г. и окончательному воссоединению обоих германских государств 3 октября следующего года. Мемуары западных и восточных политиков – от Гельмута Коля, Ганса-Дитриха Геншера, Вольфганга Шойбле, Тадеуша Мазовецки и Леха Валенсы до Джорджа Буша старшего, Джеймса Бейкера и Михаила Горбачева, свидетельства современников и журналистов, блестящие исторические исследования американских, британских и французских ученых о конце «холодной войны», падении Берлинской стены и распаде советской империи, который проходил параллельно с воссоединением Германии.

Все это красноречиво свидетельствует о том, что воссоединение Германии не было каким-то изолированным событием, что его невозможно понять без участия европейских соседей (прежде всего, Польши и Франции), а также сверхдержав. Конечно, внутригерманские процессы потребовали огромного количества усилий, но именно поэтому взгляд на глобальный контекст оказался несколько искаженным. Короче говоря, германское единство в итоге оказалось удавшимся экспериментом (каких в истории было немного), но благодаря помощи европейских соседей. Наконец, он стал возможен потому, что тогдашние боннские политики были едины в том, что стремиться можно лишь к «европейской Германии», а не, скажем, к «германской Европе». Мы не приукрасим, если скажем, что восточно-западные немцы (Ostwestdeutsch­en) отказались от национального пути. В этих словах действительно нет ничего претенциозного: величина государства не вскружила немцам голову, они остались верны республике.

В университетах от Ахена до Дрездена, от Ростока до Фрайбурга сегодня начинает учиться первое поколение тех, кто родился после падения стены и воссоединения. Иными словами, мы естественно подошли к тому, что Германская Демократическая Республика стала историей. Просуществовав 41 год, она была упразднена, войдя в состав Федеративной Республики. Предпринимались попытки найти новое обозначение для государства. Имела хождение формула «Берлинская республика», подразумевавшая, что возникло нечто совершенно новое. Однако общество даже к таким обозначениям относилось скептически. И справедливо! Уж слишком пафосно они звучали. Формат вступления ГДР или пяти восточногерманских земель в состав Федеративной Республики фактически не являлся каким-то новым начинанием. Основной закон по-прежнему действовал, новую конституцию не выработали. Поколению школьников и студентов 2010 года сейчас уже трудно объяснить, почему это вступление – без народного референдума, без проведения выборов, просто через принятие правового акта – в свое время вызывало столько дискуссий.

Конечно, было бы преувеличением говорить, что культурные различия практически стерлись. Начало было нелегким. «Утечка мозгов», миграция молодых людей из Восточной Германии, стремившихся получить хорошее образование и работу, потеря в конечном счете более двух миллионов человек, исчезновение примерно 2/3 всей промышленности ГДР, взрыв безработицы, переход государственных предприятий в частные руки с помощью принципа «управления чужим имуществом по поручению доверителя» (Treuhand) (или их окончательная ликвидация) – все это суровая реальность. Большинство населения на Востоке, мечтавшее о быстром присоединении и об обмене марки по курсу «один к одному», почти за ночь потеряло свои источники существования, работу, должно было переучиваться и переходить на совершенно новые отношения. Этим объясняется то, что в первые десять лет возникла так называемая «остальгия», тоска по утраченному – несмотря на свободу (и пенсионные гарантии). На Западе с его сложившимися структурами, уровнем благосостояния, предсказуемостью жизни не понимали причин «остальгии». В этом смысле «стена в головах», о которой долго говорили, была выше на Западе, чем на Востоке, где люди все-таки ощущали позитивные материальные следствия присоединения, не говоря уже о бесценном приобретении, свободе.

Восток так и не сумел до конца преодолеть дистанцию: зарплаты и доходы до сих пор ниже, чем на Западе, ВВП на душу населения примерно на 30% ниже, чем на Западе. До сих пор следует считаться с высказыванием канцлера Гельмута Коля, который заметил, что отдельные части Восточной Германии не смогут стать «цветущими ландшафтами». И тем не менее. «Фонд Германского единства» за первые 4,5 года выделил 115 млрд. марок; в 1993 г. был принят первый «Пакт солидарности», призванный выровнять уровни жизни и действующий до сих пор. Денежные перечисления с Запада на Восток (за 20 лет 1,6 биллиона евро) только на пенсии, оплату работы в государственных организациях, строительство дорог, реставрацию городов или инвестиции – все это поразительным образом изменило «новые федеральные земли» вместе с новой столицей, Берлином.

И все же эти цифры несколько искажают картину. Федеративная Республика стала более пестрой, с большим социальным расслоением, более противоречивой: помимо различия между Востоком и Западом появились различия между Севером и Югом, столицей и провинцией, между Берлином и Мюнхеном. Умолкли споры о том, что сам процесс объединения мог протекать иначе. Обстоятельства не позволяли остановиться и оглянуться, как того хотел тогдашний президент Рихард фон Вайцзеккер и многие восточногерманские интеллектуалы. Большинство настаивало на молниеносном объединении, и во главе этого движения стоял канцлер Гельмут Коль.

И все же во многих областях сближение Востока и Запада состоялось. Университеты Галле и Йены, Франкфурта-на-Одере и Грейфсвальда привлекают не только местных абитуриентов, предлагают разнообразные учебные планы, лучшие условия труда, оснащены современной техникой. Саксония, Бранденбург, части Мекленбурга-Передней Померании и Тюрингии превосходят динамикой роста даже самые цветущие земли на Западе вроде Баварии или Северного Рейна-Вестфалии. Во всяком случае, одной большой «зоной кризиса» Восток уже не является. Ведь кризис может случиться и с другими землями и коммунами. Климатический кризис? Финансовый кризис? Бюджетный кризис? Современная жизнь уравнивает различия вчерашнего дня.

Указывая на это, мы вовсе не собираемся игнорировать чуждости и несоответствия. По мнению билефельдского исследователя конфликтов Вильгельма Хайтмайера, социальные разломы, основанные на исключении и непризнании, есть как на Западе, так и на Востоке, и в первом случае они гораздо драматичнее. Две трети населения восточных земель говорят, что с ними обращаются как с гражданами второго сорта, причем ощущают себя реально обделенными по сравнению с западными людьми. Но в то же время – и это также важно отметить – подавляющее большинство на Востоке придерживается мнения, что их мирная «Октябрьская революция» 1989 г. была успешной, и такое же большинство на Востоке и Западе высказывается позитивно о демократии.

Во всяком случае «опыт кризиса» даже можно рассматривать как некое преимущество восточных немцев перед западными, как несколько лет назад заметил эссеист Фридрих Дикманн. Действительно, травмированное общество Восточной Германии реагирует на кризис более легко и мобильно, нежели западное общество, привыкшее к благополучию. И еще одно обстоятельство: разве художественные школы вокруг Нео Рауха и «Молодые дикие» в Дрездене и Лейпциге, Герхард Рихтер, писатели Томас Брюссиг, Уве Телькамп, Инго Шульце, режиссеры («Солнечная аллея», «Гудбай, Ленин!») не дают пример креативной сопротивляемости и самобытности?

Рискну предположить, что культурные различия имеют место. И они разделяют нас и в то же время объединяют совершенно новым образом, но никак не по схеме «Восток-Запад». На тот факт, что Запад хотел казаться «победителем», но на самом деле не смог обойтись без Востока («без Востока нет Запада»), уже давно справедливо указали восточногерманские интеллектуалы вроде Даниэлы Дан. Но когда писатель Инго Шульце (1962 г.р.) говорит о том, что «дискуссия, которой не было в 1990 г., должна вестись сейчас» – разве он не высказывает общего для Востока и Запада мнения? Он выступает против подчинения жизни экономической рациональности, которое не было каким-то изобретением Федеративной Республики, но являлось «систематической» проблемой. Процитируем Шульце: «Рост и погоня за прибылью не смогли стать той волшебной палочкой, которая могла бы открыть для нас будущее. Эксперты по климату говорят нам, что осталось 5-10 лет, чтобы успеть потянуть за стоп-кран. Пока мы пытаемся раздувать потребление, один миллиард на планете голодает, испытывает нехватку питьевой воды... За глобализацией экономики должна последовать глобализация граждан, то есть интернационализация политики. Говорить и спорить о 20-летии мирной революции означает размышлять о нашем сегодняшнем мире».

Я думаю, что голос Инго Шульце – лишь один из многих голосов. Нет серьезного разделения на два лагеря и в дискуссиях по другим вопросам – например, об отношении к прошлому. Так, в первые годы после воссоединения спорили о том, насколько серьезно нужно исследовать ancien regime в Восточном Берлине, кто из партократов СЕПГ или ищеек «Штази» будет отвечать по закону, как возместить ущерб жертвам и за кем признать «право на ошибку» и, соответственно, дать шанс ре-интеграции. Специальная комиссия Бундестага по рассмотрению «Истории и последствий диктатуры СЕПГ в Германии» попыталась найти правовые выходы для копившегося 40 лет недовольства, а закон «О документах Штази» и учреждение ведомства Уполномоченного по архивному наследию госбезопасности бывшей ГДР немало содействовали нормализации дискуссии.

Несмотря на всю критику, в конце концов удалось найти средний путь между честной инспекцией прошлого и нежеланием полностью расколоть общество и довести его до паралича. «Преступники среди нас», – так звучало известно обвинение. Его автор, Хубертус Кнабе, лично знакомившийся с актами «Штази», продолжает утверждать, что многие старые «связки» остались безнаказанными или сохранили тайное влияние, а многие неофициальные сотрудники госбезопасности были скрыты или нашли пристанище в «Левой партии». Этой партии в 1990 г. удалось пройти в Бундестаг как наследнице Социалистической единой партии Германии (СЕПГ) ГДР (правда, тогда она выступала под именем ПДС). Она является самой молодой партией в Германии и пользуется большой поддержкой в пяти новых землях. Но партия прошла в ландтаги и других земель, и благодаря ей теперь в Германии установилась система из пяти партий. Но теперь вопрос о прошлом ее членов не встает так остро, а постепенно отходит в историю.

Чем была ГДР? Умный билефельдский историк Ханс-Ульрих Велер в последнем томе своей многотомной «Истории немецкого общества» назвал это само по себе нежизнеспособное государство «государством сатрапов» с искалеченным и задавленным населением. По его мнению, ни один из 41 года жизни государства не заслуживает уважения. Его слова задели многих на Востоке. Но и эта дискуссия, как мне кажется, отходит на задний план. Даже отважные оппозиционеры из ГДР спустя 20 лет после воссоединения не без досады говорят о том, что в 1989/90 гг. их просто поглотила лавина воссоединения. Они были демократами, но они мешали. Так их звезда закатилась. К гражданам, как считает Инго Шульце, обращались не как к гражданам. К электорату обращались с предвыборными лозунгами («Немецкую марку немедленно!», «Цветущие земли!»), не призывая людей к ответственности. По словам Йенса Райха (в 1994 г. он баллотировался на пост федерального президента), у единой Германии имеется некий «демократический дефицит». Но он говорит об этом без грусти, просто история идет вперед.

Какой стала воссоединенная Германия? Чтобы охарактеризовать суть Федеративной Республики в нынешнем ее виде, трудно подобрать убедительные слова. Единство сильно изменило страну, больше, чем она хотела бы себе в этом признаться. Во всяком случае, относительно продолжения «европейского пути» существует определенный консенсус. Интегрировалась и Восточная Европа, прежде всего, Польша. Скажем так: возникло объединение, преследующее общие интересы, немного разношерстное, но прагматичное, и более не мучимое вопросом о том, срослись ли «две души ополовиненных наций» (Карл-Хайнц Борер), Восток и Запад, или только срастаются. Сейчас более или менее ясно: о том, что когда-то было по-другому, будут вспоминать только по случаю годовщин.