Дети Маркса и Кока-колы
Миф «1968»: многие толкования направляют на ложный путь. Чего действительно хотели демонстранты 68 года и что их отличает от сегодняшних протестных движений.
Гостевая статья Хайнца Буде, сперва вышедшая в журнале «the Frankfurt Magazine» Франкфуртской книжной ярмарки.
При мысли о 1968 годе на ум приходят практики сидячих демонстраций и демонстративных внедрениях на мероприятиях, песня «I Can’t Get No» группы The Rolling Stones, поднятые вверх кулаки в чёрных перчатках американских спринтеров Томми Смита и Джона Карлоса на пьедестале почёта на Летних Олимпийских играх 1968 года в Мексике, песня «Why Don’t We Do It in the Road?», государственный гимн США, сыгранный Джими Хендриксом в Вудстоке, протесты против войны во Вьетнаме и, конечно же, Карл Маркс. Не в последнюю очередь и Боб Дилан, получивший в прошлом году Нобелевскую премию по литературе и не явившийся на церемонию её вручения, и Ульрика Майнхоф, такая, какую её нарисовал Герхард Рихтер в своём цикле «Штаммхайм».
Сегодня 68 год рассматривается либеральным, космополитически настроенным классом как начало фундаментального процесса либерализации западных обществ, а правыми популистами – как начало заката западного мира, у которого больше не хватает сил обороняться против поселенцев со всех концов света.
1968 год: последняя горячая революция и первый крутой бунт
Но чем был 68 год на самом деле? Французский историк Поль Вен, которому мы обязаны великой книгой о республиканских развлечениях древних римлян под названием «Хлеба и зрелищ», как-то назвал 68 год последней горячей революцией и первым крутым бунтом. В последний раз в употребление пошёл весь революционный инструментарий, включающий чтение «Капитала», разделение на друзей и врагов в классовой борьбе и концовки всемирной истории под девизом «социализм или варварство». Всеобщее внимание призванный быть революционным взлом привлёк, однако, только за счёт хитроумных игр всё новых и новых целенаправленных нарушений правил. «Если это послужит установлению истины!» – так звучал ответ подсудимого Фритца Тойфеля на требование судьи подняться перед судом. Не путём призывов масс – для этого демонстрации с возможно 10.000 или 15.000 участниками были просто слишком незначительными, – а за счёт тысяч небольших провокаций бунт пробил себе дорогу и овладел СМИ. Весь мир наблюдал.
Возгорание 1968 года тем самым состояло из смеси крайне серьёзного желания сделать мир лучше и его весёлого сдвижения. Жан-Люк Годар, говоривший, что делал свои фильмы не на съёмках, а во время еды, питья, чтения, мечтаний, называл действующих лиц спектакля с острой точностью «детьми Карла Маркса и Кока-колы». Акции, в первую очередь студенческие, были нацелены против чёткого разделения бюргерской жизни, в которой между сферами работы, любви, политики, искусства, развлечений и науки допускалось лишь посредничество, но не смешение. В послевоенных обществах, которые всё ещё прекрасно помнили Вторую мировую войну и приведённый в исполнение геноцид, царил страх того, что иначе вся конструкция сможет обрушиться.
Саундтрек из философии, рока, кино и хеппенинга
Но на всю это конструкцию деятели, рождённые в 1938 по 1948 годы, чихали. Это всё равно, как уверял Адорно, ложь. Великие слова этого маленького человека воспринимались детскими ушами и глазами несмотря на то, что всё их значение было ещё непонятным, как точно верные слова. Считалось, что мятежным является тот опыт, который передаёт ответственность за себя отрицательной, никогда не завершающейся и ни в коем случае не ведущей к аннулированию диалектике. Неотъемлемой частью страсти 1968 года является то, что философия, рок, кино и хеппенинг образовали звук, от которого невозможно было отгородиться тому, кто ощущал себя молодым. Движение стало только из-за того движением, что оно просто переходило границы, которые поколением раньше были условием возможности цивильности, свободы и благополучия.
Но толкование 1968 года изначально было спорным. Таким образом, Юрген Хабермас и Карл Хайнц Борер в своё время представили конкурирующие толкования событий, происходящих перед их глазами. Один в качестве радикального демократа, а другой – абсолютного эстета. То, что для Хабермаса было моделями цивильного непослушания, Борер поносил как уверенность в собственной правоте новой левой «Золотой середины». В то время, как Борер в лучших отрезках 1969 года распознавал возвращение сюрреализма, Хабермас проводил границы между бессовестными активистами, для которых «прямое действие» было важней «дискурса без господства» и большой частью тех, которым в первую очередь надоела «тысячелетняя затхлость» в университетах. Один провёл длинную линию от 1968 года к Бараку Обаме и Ангеле Меркель; другой по сегодняшний день настаивает на безумии перерыва, который не может быть использован ни для одной идеи. Оба ссылались на вдохновение от Вальтера Беньямина, для которого, как известно, катастрофой было то, что всё так и продолжается.
1968 год состоял из открытия общества как категории для понимания личной жизненной практики. Рождённым после этого, которые шутят над такими пластмассовыми словами как «социализация», «коммуникация» и «интеракция», это трудно понять.
Понятие общества было намного больше, чем инструмент социологического объяснения мира, ведь оно содержало в себе обещание самопреодоления сомневающегося в себе Я. Между личным несчастьем и общественной несправедливостью существовала взаимосвязь. Поэтому стенания самого себя могли стать легитимным предметом политических требований. Не только одна социология, лингвистика, психоанализ, социальная история или социальная психиатрия образовали новый тип знаний, которые связывали точное описание с нормативными требованиями. Эти новые познания 68 года обещали, как Пьер Бурдьё, много, но требовали малого.
В 1968 году не началось ничего, чего не было бы уже и до этого
1968 год обрушился на современников как снег на голову. Восстания молодого поколения несмотря на группу «Jefferson Airplane», выступившей впервые в 1965 году, несмотря на критику пустой жизни в пригородах, несмотря на ощущение латентной депрессии, судя по всему, никто не ожидал. Но когда это движение, состоящее из Андеграунд-искусства, университетских бунтов и революционных кружках, внезапно появилось, закостенелое общество ощутило себя освобождённым к самому себе. Царило настоящее ожидание чего-то иного, но точного представления о том, что за этим последует, не было.
«Тот, кто два раза спит с одной женщиной, – уже часть истеблишмента»
Поэтому все эволюционные толкования 68 года наводят на ложный путь. Тогда не началось ничего, чего не было бы уже и до этого. Ни сексуальная революция, ни демократизация общества, а тем более ни конфронтация с Освенцимом. Отчёты Кинси вышли намного раньше, учение социальной демократии в Европе уже лежало на столе у социал-демократических партий, процесс над Эйхманом уже успел пройти в Иерусалиме. Поиск общественной и исторической тенденции, выраженной в 1968 году, только скрывает смесь меланхолии и тоски, радикальной рефлексии и мятежных порывов, политического дадаизма и экзистенциальных попыток вырваться, которые охарактеризовали пролом 1968 года. Верили ли демонстранты 68 года в свои мифы? Когда они кричали на улице «Тот, кто два раза спит с одной женщиной, – уже часть истеблишмента», да, когда они вечером в образе тощих фигур в своих клешах и куртках с бахромой шли домой – нет. Парадокс состоит в том, что сегодняшние правые, воинственно настроенные по отношению к культуре, винят 68 год в том, что они сами же используют для себя. А именно вход в историю из-за того, что мнимому апокалипсису противопоставляется иной апокалипсис для того, чтобы из этого хаоса создать новый порядок.
Но молодые левые сегодня вновь ищут точки соприкосновения с 1968 годом. На недолгое время и действительно сложилось впечатление, как будто «Захватите Уолл-стрит», возмущённые в Испании или СИРИЗА в Греции представили собой новый 68 год. Однако нужно установить одно решающее отличие. Для активистов 68 года речь шла об освобождении, а антирасистские, постколониальные и больше не империальные левые настоящего времени борются за справедливость. Это не одно и то же. Зов справедливости хочет расширить и углубить права, а желание освободиться хочет всё это привести в движение. Наследие 68 года состоит в удивлении из-за того, что пятьдесят лет тому назад на короткий миг и из сумасшедшего побуждения это удалось.
Социолог Хайнц Буде руководил с 1997 по 2015 годы отделением «Общество в ФРГ» в Гамбургском институте социальных исследований. С 2000 года он занимает кафедру макросоциологии в университете Касселя. В январе 2018 года он написал «Адорно для детей руин. История 1968 года».