Новая роль Германии в Европе

Начиная с лета/осени 1990 г. – времени завершения переговоров в формате «два плюс четыре» и объединения двух германских государств, случившегося 3 октября 1990 г. – германский вопрос считается решенным. Федеративная Республика Германия официально, в рамках международного права, признала свою восточную границу по Одеру и Нейсе, разделение нации на два государства было преодолено, а граница между западным и восточным военными союзами – НАТО и Варшавским пактом – перестала проходить через самый центр Европы.

В 1990 г. и в течение последующих лет, когда возникала потребность оценить политические изменения, происходившие начиная с осени 1989 г., их сравнивали, как правило, с предшествующим периодом, и это сравнение было исполнено чувства благодарности и облегчения: Вторая мировая война окончательно завершилась, Берлинская стена пала, и был устранен пограничный режим, который не позволял 
забыть о временном характере мира в Европе. Теперь появилась возможность для создания нового политического порядка географической Европы.

Решение так называемого «германского вопроса» и преодоление 
европейского разделения означали, что из мировой политики исчез очаг кризиса, который совсем недавно еще полыхал в ходе гонки вооружений. И вот теперь, вместо того, чтобы устанавливать новые ракеты, начали масштабный процесс разоружений. Советская армия ушла из Центральной Европы, американцы сократили свое военное присутствие в Западной Европе, число военнослужащих бундесвера вскоре едва насчитывало половину от того, которое было совсем недавно. Поэтому совершенно естественно, что при таких обстоятельствах взгляд в будущее был полностью оттеснен ретроспективным взглядом. Германская общественность не интересовалась вопросом, какую роль 
будет играть в Европе объединенная Германия. Все разговоры вращались вокруг единственного сюжета: как прошлое окончательно стало прошлым.

Поэтому о будущей роли Германии в Европе и мире никто не раз­мышлял, ибо немцы вскоре после воссоединения были заняты прежде всего самими собой. Экономическая интеграция новых федеральных земель на Востоке проходила сложнее, чем ожидалось, поскольку экономика бывшей Германской Демократической Республики (ГДР) оказалась практически разрушенной. Экономические проблемы породили социальные отклонения, и в конце 1990-х гг. Германия считалась проблемным случаем Европы, на который нужно было обратить пристальное внимание, скажем, в вопросах государственного долга. Тогда трудно было представить, что Германия однажды станет «образцом» в плане фискальной политики и санации бюджета для всей Европы. А когда вводили евро, то казалось, будто Федеративная Республика утратила свой главный рычаг влияния на другие европейские экономики – немецкую марку.

Казалось, все идет к единой Европе, к тому же немцы как самый крупный по численности народ внутри ЕС выказывали большую готовность раствориться в объединенной Европе. Однако была небольшая проблема. По мере появления все новых и новых кандидатов на вступление в союз проект «Соединенных штатов Европы» в политическом смысле отодвигался все дальше и дальше в будущее. То, что казалось вполне возможным в «Европе четырех», т.е. экономического сообщества образца 1960-х гг., состоявшего из Франции, Италии, «старой» Федеративной Республики и государств Бенилюкс, стало политически невозможным после расширения ЕС на юг, север и восток. Однако эйфория от европейского объединения застила глаза. Дискуссия об идентичности велась даже применительно к возможному вступлению Турции в Европейское сообщество, но на поверку она оказалась лишь иллюзией дискуссии. Ведь Европейский Союз давно стал слишком большим и слишком разнородным, чтобы вообще можно было вести речь об общей идентичности. Представляя другого в качестве чужого, пытались обосновать идентичность, которой по большому счету и не было.

В ходе дискуссий вокруг вступления Турции в ЕС делали вид, будто сохранение спорной европейской идентичности является задачей несовместимой с безграничным расширением европейского проекта. После того, как была проведена линия разграничения между Турцией и Европой, возникло впечатление, будто ЕС основывается на единой европейской культуре. Лишь кризис еврозоны после 2008 г. положил конец этой иллюзии. Границы и противоположности внутри Европы уже нельзя было не замечать, отсюда возник вопрос: что с этим делать дальше? Соответственно, больше нельзя было обходить стороной вопрос о роли Германии в Европе. Хотели того или нет, но Германия оставалась единственной страной в Европе (как в плане ресурсов, так и в плане потенциала), которая смогла удержать в единстве гетерогенную Европу, разрываемую центробежными силами. Новая роль Германии в Европе и мире обрела понятные черты: в европейском масштабе она должна скреплять Евросоюз, а в мировом масштабе – обеспечивать развитие европейской экономики в ситуации давления со стороны Восточной Азии. Правда, в одиночку ей с этой задачей не справиться, на выручку должны прийти другие страны. И все же Германия так или иначе останется ключевой фигурой в группе стран, готовых взяться за решение этой задачи.

Однако разве европейские институты не должны были решать эту задачу? Европейская Комиссия, Европарламент, наконец, Еврогруппа? Разве Европарламент не усиливался все последние годы, чтобы брать на себя как раз такие задачи и оказывать влияние на межправительственные встречи глав правительств и министров стран ЕС? По крайней мере, идея была именно в этом. Фактически же получилось прямо наоборот. Общая валюта евро задумывалась как проект, который должен был открыть общее пространство Европы для каждого. Это удалось вполне, но случился фискальный кризис, и евро привело к возрождению национального ресентимента, о котором уже успели бла­гополучно забыть. Данное обстоятельство связано с тем, что взоры людей в эпоху кризиса обращались не к «далекой» Европе, а к «близким» национальным правительствам.

На пике еврокризиса перехваленный Европарламент оказался совершенно бессилен, все определялось на межправительственных консультациях. Аналогичная ситуация сложилась и в вопросе о том, должна ли Великобритания и дальше оставаться членом ЕС или же ей лучше покинуть сообщество государств. И этот вопрос будут решать не люди в Брюсселе или Страсбурге, а те, кто ведет переговоры между Берлином и Лондоном. Можно, конечно, посетовать на то, что ситуация, мол, в корне подрывает европейский проект как таковой. Однако по сути это ничего не меняет в том, что Федеративная Республика Германия является тем действующим лицом в ЕС, которое может удержать Великобританию в союзе либо путем компромисса, либо настаивая на соблюдении договоров, а если цена окажется слишком высока, то и тянуть за собой. Здесь повторяется ситуация с долговым кризисом Греции. Эти кризисы не просто испытывают институты ЕС на прочность. Финансовые проблемы Греции и стремления Великобритании выйти из ЕС – это лишь вершина айсберга, под которой скрывается неготовность и слабость европейских институтов как таковых. Они были созданы для «нормального функционирования», для администрирования Европы, а не для решения больших проблем и поиска консенсуса для ответа на открытые вопросы. А поскольку речь сейчас именно об этом, то решающая власть снова оказывается в руках национальных правительств.

В ходе недавних кризисов ЕС проявил стабильность, что связано с существованием некой подушки безопасности в случае отказа европейских институтов – уровня, на котором могут вестись реальные переговоры и приниматься решения. В ЕС существует эшелонированная система институций, способная искать пути выхода из кризисов; собственно, благодаря ей не сбылись прогнозы о расколе Европы и крахе евро. В этой системе институций Германии отводится роль якоря – иначе говоря, чем чаще в Европе проявляются кризисы и чем дольше они продолжаются, тем отчетливее проявляется роль Германии. Правда, эта очевидность ставит под удар и германское правительство. Роль Германии становится предметом для политических дискуссий. Таков второй новый опыт немцев – роль Германии в Европе не только дает предмет для разговора, но и вызывает споры.

Как же так получилось? Едва ли можно утверждать, что Германия стремилась взять на себя эту новую роль – ведь не стремились ни элиты, ни широкое население страны. Очарование европейского проекта заключалось как раз в том, что он разгружал от бремени политического руководства. Можно было пристроиться за лидером и переложить ответственность на других. Немного решительнее немцы действовали в вопросах экономической политики, тем более что ввиду их очевидных достижений никакой критики здесь просто не могло быть. В итоге целый ряд процессов привел к тому, что Германия лишилась всех этих комфортных для себя ролей, поставив себя под огонь критики.

Во-первых, в результате объединения у Германии появился экономический вес. Сначала он не был заметен на фоне проблем с перестройкой экономики в новых федеральных землях, однако постепенно, с началом еврокризиса он стал ощущаться все больше и больше. Только на долю Германии приходится более четвертой части ВВП еврозоны, соответственно высоки и фискальные риски, которые Германия несет по программам поддержки южных стран, оказавшихся в ситуации долгового кризиса. Поэтому Германия был вынуждена занять жесткую позицию в вопросе об определении условий помощи. А поскольку она была связана со значительными рисками для собственного бюджета и вступала в противоречие с политикой спасения евро, неизбежно возникла широкая общественная дискуссия по поводу смысла 
правительственной деятельности. Пришлось говорить о заинтересованности Германии в Европе и ее экономическом устройстве, а европейские партнеры внимательно следили за этими высказываниями. Время для того, чтобы спрятаться и оказывать влияние подспудно, находясь во вторых рядах, безвозвратно ушло.

Во-вторых, еврокризис продемонстрировал не только экономический вес Германии, но и социокультурную гетерогенность Европы. Расширение на юг и восток привело к появлению в составе ЕС стран, имевших очень большой разрыв по сравнению с центральными странами Европы как в плане экономического потенциала, так и в плане благосостояния граждан. По общему мнению, их следовало «подтягивать» до центральных стран. При этом исходили из долгосрочных планов постепенного сближения по разным параметрам. И вот тут-то еврокризис буквально встал поперек пути. Планы на сближение оказались фактически сорваны, когда люди увидели растущую пропасть. Скрытый в европейских структурах конфликтный потенциал, до сих пор сдерживавшийся позитивными ожиданиями, внезапно обнажился, а тем самым остро встала необходимость решительных политических действий Германии на европейской сцене. А это в свою очередь вы­звало неодобрительные голоса и возражения, и очень скоро кое-кто попытался использовать германскую историю, а конкретно – Вторую мировую войну, в своих политических целях. Проект по преодолению причин и следствий этой войны стал площадкой для собственной 
политической инструментализации.

В-третьих, помимо социоструктурных различий с европейской периферией и проблем с фискальным кризисом в Европе свою роль сыграла и стагнация в экономике Франции и Италии. От этих двух стран – крупнейших членов ЕС, стоявших у его основания – в принципе могли ожидать, что они станут основными опорами для коренной Европы, сдерживающей центробежные силы гетерогенности. Тем не менее, по ряду политических причин эти страны не подключились 
к процессу реформ, результатом которого должно было стать оздо­ровление и повышение глобальной конкурентоспособности (как это произошло в Германии).

Как следствие, роль и позиция «центральной державы» досталась одной Германии. И в ближайшее время ситуация вряд ли изменится. Однако как минимум стало ясно, что Германия для решения этих задач не сможет обойтись без помощи и поддержки. Возможно, она сможет опереться на небольшие государства, которые являются валовыми плательщиками в бюджет ЕС и готовы эту поддержку предоставить.

Появление у Германии новой роли не является результатом одного только смещения центра тяжести внутри Европы. Она была принята во многом под воздействием России и США. В важных для них и в то же время скользких вопросах они обращаются не в ЕС, а устанавливают прямой контакт с главным его игроком, что позволяет ускорить переговоры и заранее представить себе их результаты. Таким образом, новая роль Германии только усиливается благодаря влиянию извне. На это обстоятельство Германия уже не может просто так закрыть глаза, ибо ответственность высока, однако ей следует вести себя осторожно и сдержанно, чтобы не вызывать новых обвинений в доминировании в свой адрес. Вероятно, здесь можно повторить все то, что справедливо по отношению к европейским институтам и межправительственному механизму принятия решений. В нормальной ситуации германская политика может (и должна) давать право первого шага европейским представителям и демонстративно отходить на второй план; правда, в трудных ситуациях и кризисах так вести себя невозможно. Необходимо исходить из того, что периоды нормального функционирования ЕС будут все реже, а кризисы – все чаще. И на первых порах Германии придется играть свою новую роль. Это потребует от германских политиков большой ловкости и мастерства, а от населения Германии – чувства европейской солидарности.

ПРОФ., Д-Р ХЕРФРИД МЮНКЛЕР

один из наиболее авторитетных германских 
политологов и историков идей. Преподает в 
Университете им. Гумбольдтов в Берлине.