«Мы не имеем права стоять в стороне и спокойно наблюдать»

Господин профессор, как бы вы объяснили молодому поколению в нескольких предложениях причину начала Второй мировой войны?
В Германии существовали сильные социальные группы, которые хотели отменить изменения границ, произошедшие после Первой мировой войны, и поэтому были заинтересованы в пересмотре Версальского договора 1919 года. 30 января 1933 года эти группы вступили в политическую коалицию с НСДАП, в рамках которой нацисты не ограничились восстановлением Германского рейха в границах 1914 года, но и стремились к крупным завоеваниям на Востоке, чтобы поселить там немецких крестьян с целью «ариизации» этого региона. Для этого живущих там евреев хотели сначала выгнать, а потом и совсем истребить. И, наконец, целью было получить доступ к сырьевым ресурсам, которые также должны были перейти под контроль Германии. С точки зрения Германии, это была смесь реваншистской войны и широкомасштабной войны за завоевание и истребление. Это сочетание важно для понимания различных вариантов тематизации войны после 1945 года. 

В какой степени окончание Второй мировой войны стало для Германии одновременно и освобождением, и поражением?
Восприятие «освобождения» относится к концу нацистского режима, который с момента начала войны в 1942/43 годах не только убивал политических левых, евреев, синти, рома и инвалидов, но и преследовал всех, кто выступал против режима. Восприятие «поражения», напротив, сосредоточено прежде всего на войне и количестве убитых немцев, которое в период с начала лета 1944 года по 8 мая 1945 года было больше, чем за все предыдущие годы войны вместе взятые. Что касается раздела Германии и «потерянных восточных территорий», то в Федеративной Республике Германия идея поражения долгое время доминировала над идеей освобождения. В советской оккупационной зоне и в ГДР, напротив, капитуляция с самого начала официально представлялась как освобождение Красной армией немцев, которые не были убежденными нацистами. На Западе идея освобождения не была политически навязана, а постепенно развивалась в левых политических кругах с конца 1950-х годов и распространялась по мере роста благосостояния населения.  

Какую роль сыграли историки и интеллигенция в сближении с нацистским прошлым в десятилетия после 1945 года?
Некоторые изображают войну как «оборонительную борьбу» с «кровавым потоком» с Востока, подчеркивая страдания немецкого населения. Как правило, это авторы из правых политических кругов. Хотя преступления вермахта и СС на Востоке были известны, долгое время они оставались в тени. Некоторые историки и интеллигенция, напротив, подчеркивали немецкую политику завоевания и угнетения в Европе и рассматривали связь между истреблением евреев и войной. Эта противоположная точка зрения была разделительной линией в ФРГ до начала 1980-х годов, где было проведено различие между «правыми» и «левыми». Выставка о преступлениях вермахта стала поворотным моментом, когда уже невозможно было провести принципиальное различие между якобы «чистым» вермахтом и преступными отрядами СС. 

Некоторые считают, что память о жертвах нацистского режима и Холокоста в Германии ритуализирована и, следовательно, деполитизирована. Разделяете ли вы эту точку зрения?
Ритуализация, которая является следствием ежегодного повторения почтения памяти, может легко привести к притуплению чувств. Я бы не назвал это деполитизацией, а скорее сравнительным подтверждением через ритуальное повторение. Нужно подумать, как этому противостоять. Это серьезный вызов для любой культуры памяти. 

Как можно транслировать историческую ответственность Германии за Вторую мировую войну, когда последние очевидцы умирают, а временная дистанция увеличивается?
Временная дистанция амбивалентна: с одной стороны, это лишает воспоминания остроты и впечатляющей силы, но с другой – позволяет открыто и по-настоящему взглянуть на произошедшее, ведь среди очевидцев тех событий умирают не только жертвы, но и преступники. Когда в 1980-х годах я изучал события с января по лето 1945 года в моем родном городе Фридберг в Гессене для своей книги „Machtzerfall“ («Коллапс власти»), я неоднократно сталкивался с обелением и сокрытием жестокого насилия и преступлений. Даже тех, кто наживался на «ариизации» еврейской собственности, уже нет в живых спустя 80 лет после окончания войны. 

Какие параллели вы видите между нестабильностью в межвоенный период и сегодняшними угрозами демократии?
Иногда межвоенный период, особенно конец 1920-х - начало 1930-х годов, кажется копией нынешних событий – от поляризации общества внутри страны до обеления или даже героизации прошлого. Но есть одно ключевое отличие: сегодня мы знаем – или, по крайней мере, можем знать – к чему привела фашистская коалиция правых консерваторов и нацистов. И поскольку мы это знаем, мы не должны смотреть на это с теми спокойствием и невозмутимостью, с которыми в то время смотрели представители среднего класса – когда они не присоединились с самого начала к пути, который прославлялся как путь возрождения и который впоследствии стал путем к преступности и политической катастрофе в Германии. Необходимо проанализировать последовательность националистического энтузиазма и жалких заявлений о том, что они не имеют ко всему этому никакого отношения, чтобы наглядно продемонстрировать молодому поколению, что происходило в те времена. Конец нацистской эпохи должен быть показан в мельчайших деталях, чтобы убрать привлекательность жеста героической мужественности, который сейчас культивируют правые националисты.